А вот знание гуманитарное всегда тяготеет именно к нормативности: если некая теория описывает наше поведение (как общества, как индивидуумов, как носителей языка, как сочинителей и т. д.), то мы должны либо отбросить эту теорию – либо вести себя в соответствии с ней. «Кто не живет согласно истине, которую он признает, – тот сам опаснейший враг истины», как написано на надгробье Юлиуса Руппа.
Отсюда проистекает множество коллизий – от трагедии и парадокса марксизма (вполне адекватного в качестве дескриптивной теории, но противоречащего самому себе в попытке быть теорией нормативной) до регулярных споров о том, указывать ли в словарях возможность употребления слова «кофе» в среднем роде. В частности, отсюда растет претензия к дарвинизму, до сих пор регулярно встречающаяся в писаниях его критиков: если, мол, в основе всего – борьба за существование, то мы должны быть жестокими, коварными, корыстными и эгоистичными... Да ни хрена мы никому не должны! Как из закона всемирного тяготения не следует, что мы должны распластаться на песочке возле уреза воды Мертвого моря и не сметь поднять головы. То есть по сути подобные претензии – это навязывание естественно-научной теории статуса теории гуманитарной.
Но тогда встает вопрос: а может ли гуманитарное знание (или хотя бы крупные и самодостаточные его области) быть чисто дескриптивным? И если да – то должно ли?
